Апокрифы, околохристианские тексты

"Отрывок "Две веры" - об индивидуализме и универсализме - тоже связан с размышлениями о нашей эпохе, о свободе и диктатуре, о перспективах проблематического (стоящего как проблема) синтеза", - пишет Устрялов в предисловии. По прочтении статьи становится понятным, что ее основная мысль - доказать извечную, изначальную двойственность в идеологических подходах. Можно сказать, что вся статья целиком проникнута духом непримиримого дуализма.

Свой антиномический ряд Устрялов начинает с противопоставления идей личности и сверхличной ценности "(государство, общество, церковь, "культура")". Первое противостоит второму на примере Ницше и Аристотеля. Попытка синтеза личности и коллектива у Платона, Гегеля и Маркса ни к чему не приводит. Напротив, считает сменовеховец, такая попытка оборачивается утверждением примата "целого над личностью". В то же время Кант и Гумбольдт своей государственной теорией просто подчиняют "государство безусловному началу индивидуальности".

Оказывается, не удается примирить непримиримое и Достоевскому. Фанатик Шигалев и Иван Карамазов, выражающие соответственно две противоположные интуиции - безумия и гармонии, ставятся Устряловым на одну доску. Лукавый философ безо всяких обиняков пытается показать ненормальность обоих мировосприятий. "Смешно и наивно торопиться с вопросом "чья философия лучше!"", - пафосно провозглашает он.

После утверждения, что "на деле лейт-интуиция" Шигалева "качественно равнозначна гениальному бреду Ивана Карамазова о слезинке ребенка" окончательно становится понятно, что душой Устрялов с Шигалевым. Образ Шигалева, по мнению харбинского профессора, был Достоевским окарикатурен. Карамазов же, напротив, в пределе становится непротивленцем, иными словами, анархистом. Здесь позиция Устрялова входит в разительное противоречие с точкой зрения Достоевского, которого сложно упрекнуть в симпатиях Шигалеву.

Абстрактная универсалистическая интуиция постулирует принцип "цель оправдывавет средства", столь же оторванная от жизни интуиция индивидуалистическая - возводит на пьедестал средства, которые "как бы сами становятся самоцелью". Эту предельную мысль Устрялов не просто старается защитить всеми возможными способами. Он пытается ее адаптировать ко всему, что видит, и в этом ему помогает диалектика. "Гегель отмечал, что сама цель дает логические средства к своему воплощению и не может быть осуществлена средствами, чуждыми или противоположными ее внутренней природе. Но тот же Гегель учил, что высшей ступенью логики является диалектика с ее законом развития через противоположности..."

Характерно, что, соизмеряя образы Ивана Карамазова и Шигалева, Устрялов одновременно пытается обелить своих средневековых единомышленников - альбигойцев⁸. Он приравнивает действия их христианских гонителей к террору революционного Конвента. Так преступления якобинцев ставятся в один ряд со злодеяниями периода альбигойских войн XIII века. Нельзя сказать, что происходит справедливое сопоставление. На вопрос "на чьей стороне правда?" Устрялов упорно отвечает "ни на чьей". Это примерно то же самое, как если бы жертвы нацистов сравнивались с нацистскими военными потерями.

Ниже законными предшественниками Шигалева провозглашаются папы средневековья и Макиавелли, его последователем - Ленин. Вслед за рассуждениями о шигалевщине Устрялов продолжает вполне стройную логическую череду. Он метко подмечает, что структура ордена Иисуса (иезуитов) во главе с Игнатием Лойолой поразительно напоминает партийную иерархию. В унисон большевистскими лозунгами попадает и принадлежащий иезуитам призыв: "если цель законна, законны и средства, ...позволительно делать зло, лишь бы из него возникало добро". Как тут не вспомнить известного сравнения Сталиным большевиков с орденом меченосцев. Чтобы последовательно перейти к определению политики партии, Устрялову остается "вскрыть черты формального "макиавеллизма" в облике Ленина": "И наконец, в Ленине, человеке двадцатого века нашей эры, универсалистическая интуиция рождает новый свой вариант: интернациональное светское общество".
Все верно, и Лойола, и Макиавелли, и Ленин - все они считаются сторонниками универсализма в виде теократии, национализма и интернационала. Вернее сказать, и национализм, и интернационализм проявляют здесь свои теократические черты. И это заслуга Устрялова - нащупать общий универсалистский корень в кажущихся такими разными направлениях. Государство иезуитов, националистическая утопия Макиавелли, бесформенный, пустой интернационализм Ленина... Если признать, что "бытие определяет сознание, а не наоборот", то все эти идеократии обретают вполне коммунистическое бытие, характеризующееся имманентным обобществлением всех сфер человеческой жизни.

Итак, два противоборствующих принципа налицо: универсализм и персонализм. Чтобы окончательно показать их равнозначность, Устрялов низводит личностную философию до бездны эгоизма Макса Штирнера. Кроме того, он подчеркивает иерархичность целей и средств такой философии, в которой легко запутаться, например, Руссо. Пример с Руссо, который "начав за здравие индивидуализма, кончил за упокой, рекомендуя "заставить человека быть свободным" и всецело полагаясь на общую волю, которая "всегда права"" здесь явно неудачен. Ведь переход Руссо от индивидуализма к "универсализму" никак не означает маргинальности личностного начала, более того, отход от ценностей человеческой личности всегда приводит к моральной деградации. Весьма спорно и определение большевизма как "логики жизни" марксизма.

Устрялов выдвигает гипотезу о кровавой подоплеке борьбы за свободу личности. Подразумевая при этом жертвы революций в Англии и Франции, он забывает упомянуть, кто конкретно отвечает за эти жертвы. Если бы Устрялов был чуть менее эзотеричен, то он, скорее всего, вынужден был бы признать безраздельное господство духа мироотрицания, провоцирующего революционные преступления.

Интересно, что в конце статьи Устрялов приближается к вполне здравым выводам. Он все же отмечает разницу между абстракцией и жизнью. "История и жизнь - всегда компромиссы, всегда помеси, полосатая пестрота". Но тут же выясняется, что пестрота эта не касается целых эпох: "Бывают эпохи, пронизанные универсалистическим мотивом по преимуществу, бывают эпохи, когда, напротив, побеждает индивидуализм".

Индивидуализм подвергается философскому остракизму и аппеляцией к диалектике формы и содержания. Ведь каждое конкретное содержание "переливается за грани отдельной замкнутой формы, превращенной в самоцель". При таком универсальном видении личностного начала действительно получается, что индивидуальный подход нежизнеспособен, костен и гол ("голый человек на голой земле"). Однако, все это возможно лишь при условии, что содержание отнюдь не соотвествует форме, но неизменно превосходит, как бы перевешивает ее. Таким образом, философ демонстративно абстрагируется от какой-либо оформленности. И опять в качестве примера выбран экстремальный Штирнер, славословящий пустоту: "ничто - вот на чем основал я свое дело". Пожалуй, это самое изысканное по своей возвышенности место статьи.

Кажется, что Устрялов колеблется, сомневается, под конец его мысль опять склоняется к возможности синтезировать отвлеченные начала всеобщности и персонализма. Хотя, "Первые практически упираются в деспотизм, вторые - в анархию", но никак "не замирают усилия "примирить" универсум и личность, человечество и человека, солидарность и свободу, единое и многое, целокупность и особь".

Но сменовеховец вряд ли верит в возможность изменить человека и окружающий его мир. Он приходит к выводу, что роковые антиномии исчезнут только с пришествием нового человека на новую землю. Способ наступления вожделенного "рая на земле" путем всеединого синтеза настолько же дуалистичен, насколько непредсказуем. "Как победит он (мир свободного универсализма - О.В.)? Какой путь вернее ведет к нему: свобода - или власть, автономия лиц - либо диктатура ведущей идеи?" - вопрошает Устрялов пустоту. Два противоположных начала, две идеологии, две веры так и остаются застывшими в своем вечном гностическом антагонизме: "Вся жуткая непримиримость полярных начал остается в основе незыблемой. Ее можно замазать, но не устранить".